В дни поражений и побед - Страница 17

Батарея…

– Наша! Отвечает!

Еще и еще цепи, еще и еще огонь. Окопы громятся чугуном и сталью, и нет уже ни правильного управления, ни порядка. И бой идет в открытую, по полям.

Трудно… тяжело!..

– Врете, чортовы дети. Не подойдете!

Кричит оставшийся с несколькими нумерами пулеметчик:

– Врете, собачьи души!

И садит ленту за лентой в наступающих.

– Бросай винтовки!.. О-го-го, бросай!

– Получай! Первую!.. вторую!..

И с треском рвутся брошенные гранаты перед кучкой нападающих на курсанта петлюровцев.

Стремителен, как порыв ветра, с гиканьем вырывается откуда-то эскадрон и взмахивает тяжелым ударом в одну из передних рот.

– Смыкайся! Смыкайся! – кричит Сергей. Но его голос совершенно теряется посреди шума и выстрелов.

Эскадрон успевает врубиться в какой-то оторвавшийся взвод, попадает под огонь пулеметов и мчится, растеривая всадников, назад.

Пулеметчик, с разбитой пулею ногой, уже остался один и, выпустивши последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб «максима» с криком:

– Нате! Подавитесь теперь, сволочи!

На фланге бронепоезд, отбиваясь из орудий, ревет и мечется. Его песня спета, полотно сзади разбито.

– Горинов, отходим! – кричит Сергею под самое ухо Ботт. – Бесполезно… уже охватывают.

Справа петлюровцы забирали все глубже и глубже и густыми массами кидались на тоненькую цепь. Пластуны не выдержали и отступили.

– Кончено?

– Кончено, брат!

С хрипом пролетел и бухнулся почти рядом, вздымая клубы черной пыли и дыма, взорвавшийся снаряд. Отброшенный с силою упал, но тотчас же вскочил невредимым Владимир. С разорванной на груди рубахой, шатаясь, поднялся Сержук. Шагнул, как бы порываясь что-то сказать товарищам, и упал с хлынувшей из горла кровью.

А влево на фланге что-то гулко ахнуло, перекатившись по полям и заглушая трескотню ружейных выстрелов. И белое облако пара взвилось над взорванным броневиком.

Разбитые части отступали.

XXII

Вот и беленькие домики окраин Киева. Здесь Петлюра и Деникин не нужны. В страхе перед надвигающейся напастью их обитатели попрятались по погребам и подвалам.

Беспорядочно и торопливо вливались смешавшиеся остатки красных частей в город.

Чем больше они подвигались к центру, тем больше попадался им на глаза торопящийся и снующий народ. Носились мотоциклеты, гудели автомобили, тянулись бесконечные обозы, и кучками, с узлами на плечах, уходили какие-то люди.

– Это – беженцы, рабочие! – пояснил кто-то. – Кто от деникинцев, кто от петлюровцев. Чорт их знает, который захватит раньше город.

Шли не останавливаясь дальше. Вот налево и бывшая курсовая обитель. Золотило заходящее солнце верхушки знакомой зеленой рощи, еще недавно шумной и оживленной, а теперь пустой и безмолвной.

Молчал черными пятнами распахнутых окон покинутый корпус. И стройно, точно бессменные часовые, застыли рядами тополя вокруг безлюдного плаца.

Стало больно. Но скорей – мимо и мимо, – некогда…

В разных концах города раздавались с чердаков выстрелы по отступающим. Бухали церковные колокола, – где набатом, где пасхальным перезвоном.

Это торжествовала контр-революция.

Но вот и Цепной мост. Не без труда наши товарищи протиснулись к нему и, подхваченные людской массою, стали продвигаться вперед.

Где-то на окраинах стала раздаваться трескотня и сзади задавили еще отчаянней.

Нельзя было сказать, что по мосту двигался кто-нибудь самостоятельно. Тысячи человек втиснувшись текли по нему, плотно прижавшись друг к другу.

Возле Сергея автомобиль, с попортившимся почему-то мотором, захваченный общим течением, продолжал продвигаться безостановочно, вместе со всеми. Огромный мост скрипел, дрожал, и – казалось – вот вот рухнет в волны Днепра.

Наконец-то – и на том берегу. Двинулись без передышки дальше по прямому шоссе – надо было торопиться. Потому что – если по этой массе да успеть поставить с гор трехдюймовки? – При одной мысли становилось даже страшно.

Еще немного, – миновали слободку и с шоссе свернули на Броварский лес.

Было уже совсем темно. Сотни груженых подвод тащились куда-то выбивающимися из сил лошадьми по ночной, корявой и загроможденной дороге.

Изредка из города, раскатываясь гулким эхом, ахал снаряд, потом другой, через некоторое время третий, и так все время.

Испуганные лошади шарахались в стороны, выламывая оглобли и выворачивая воза.

В темноте то и дело попадались какие-то валяющиеся поперек пути корзинки, тюки, ящики.

Повсюду, спотыкаясь, бродили невидимыми массами беженцы, курсанты, отбившиеся от частей красноармейцы. Все это, в глубоком мраке, перепутанное, стихийное, создавало представление о каком-то мифическом хаосе. Головы большинства сверлила только одна мысль. «Потом!.. все потом! а сейчас отдохнуть… спать!» Многие дремали на-ходу, придерживаясь за оглобли или перекладину телеги и еле переставляя ноги. Некоторые присаживались у края дороги перевести дух и совершенно помимо своей воли засыпали. Через них перешагивали, об них спотыкались, но они не слыхали и не чувствовали.

Сергей с товарищами возле отдыхающих остатков своей роты стоял на высоком лесистом бугру, всматриваясь в сторону Киева.

Пора было уходить.

– Ну! Прощай, Украина! – сказал один.

– Прощай! – мысленно, эхом, повторили другие.

– Опять здесь скоро будем!

– Будем!..

Далеко внизу черным блеском отсвечивал изгибающийся Днепр. По темному небу бродил бесшумно прожектор. И где-то на окраинах занималось зарево пожара.

И точно последний прощальный салют уходящим, ослепительно-ярким блеском вдруг вспыхнуло небо. Потом могучий гул, точно залп сотен орудий, прокатился далеко по окрестностям. Утих!.. Потом еще и еще. И заметалась вспугнутая темная ночь. И казалось, что судорожно вздрагивала земля.